Цитаты про самого себя без пошлости

За то время, пока мы были в Сталинграде, мы все больше и больше поражались, какое огромное пространство занимают эти руины, и самое удивительное, что эти руины были обитаемыми. Под обломками находились подвалы и щели, в которых жило множество людей. Сталинград был большим городом с жилыми домами и квартирами, сейчас же ничего этого не стало, за исключением новых домов на окраинах, а ведь население города должно где-то жить. И люди живут в подвалах домов, в которых раньше были их квартиры.

К счастью можно прийти двумя путями. Первый путь — внешний. Приобретая лучшее жилище, лучшую одежду, более приятных друзей, мы можем в той или иной степени обрести счастье и удовлетворение. Второй путь — это путь духовного развития, и он позволяет достичь счастья внутреннего. Однако эти два подхода не равноценны. Внешнее счастье без внутреннего не может длиться долго. Если жизнь рисуется вам в черных красках, если вашему сердцу чего-то недостает, вы не будете счастливы, какой бы роскошью себя ни окружили.

Когда Ямамото Дзинэмону было восемьдесят лет, он заболел. Кто-то заметил, что он как будто хочет застонать, и сказал ему: «Вы почувствуете себя лучше, если будете стонать. Не сдерживайте себя». Но Дзинэмон ответил: «Дело не в этом. Имя Ямамото Дзинэмона известно всем, и за всю мою жизнь я не сделал ни одной вещи, за которую потом мне было бы стыдно. Не годится, чтобы люди услышали мои стоны, когда жизнь моя подходит к концу». Говорят, что до самой кончины он не издал ни стона.

К вечеру он достигал желаемого: он был один в океане своего горя, один в омуте своей бесцельной вины, один, даже в своем одиночестве. Я не грущу, — снова и снова повторял он. — Я не грущу. Как будто надеялся однажды убедить себя в этом. Или обмануть. Или убедить других — единственное, что хуже самой печали, — это когда ты не можешь скрыть её от других. Я не грущу. Я не грущу. А ведь жизнь его, подобно пустой белой комнате, была полна неограниченными возможностями для счастья. Когда он засыпал, сердце сворачивалось в изножье его кровати, точно домашний зверек, живущий сам по себе.

Нет на свете печальней измены, brЧем измена себе самому. brbrНиколай Заболоцкий

 Медведя на цепи водила, Сама сидела на цепи И в голову себе гвоздила Одно проклятое: Терпи!  

 Как я устала быть собой. Собой красивой. Собой уродливой. Блондинкой, брюнеткой. Тысячи сраных модных прикидов, которые все равно оставляют меня в плену себя самой. Кем я была до происшествия — сейчас уже просто история. Все доныне и доныне, и доныне, — всего лишь история, с которой я таскаюсь туда-сюда. Думаю, это касается любого в нашем мире. Мне нужно ни что иное, как новая история о том, кто я есть. Что мне нужно, так это облажаться настолько, чтобы уже невозможно было спастись. 

 Я зеркала полюбила с самых ранних лет. Я ребенком плакала и дрожала, заглядывая в их прозрачно-правдивую глубь. Моей любимой игрой в детстве было-ходить по комнатам или по саду, неся перед собой зеркало, глядя в его пропасть, каждым шагом переступая край, задыхаясь от ужаса и головокружения. Уже девочкой я начала всю свою комнату уставлять зеркалами, большими и маленькими, верными и чуть-чуть искажающими, отчетливыми и несколько туманными. Я привыкла целые часы, целые дни проводить среди перекрещивающихся миров; входящих один в другой, колеблющихся, исчезающих и возникающих вновь.

Если мы стремимся устоять среди абсурда, не подозревая при этом, что абсурд — это жизненный переход, отправная точка, экзистенциальный эквивалент методического сомнения Декарта Абсурд сам по себе есть противоречие. Он противоречив по своему содержанию, поскольку, стремясь поддержать жизнь, отказывается от ценностных суждений, а ведь жизнь, как таковая, уже есть ценностное суждение. Дышать — значит судить.

Который сейчас может быть час? Сквозь жалюзи проникают лучи пропыленного света. Под фортепианные аккорды бушует неистовая, безрассудная страсть. Разбить своё сердце навеки, погубить ради кого-то свою жизнь и плакать, плакать безутешно! И не надо никаких таблеток, ни плеток, ты весь во власти ее глаз и ее губ. И когда ты будешь думать о ее духах и поцелуях, у тебя вновь перехватит дыхание. Самое лучшее - если сначала она тебя отвергнет. Сколько блаженных страданий ты вынесешь, воображая себе, как кто-то другой, быть может, кладет голову к ложбинку ее плеча.

Те, кто использует дураков, — сами дураки. Но дураки, которые позволяют себя использовать, — полные идиоты!

Какие украшения, утварь какую из серебра, из меди, из дерева, из кожи умели делать! И недорого вроде, а красивые вещи были. Каждая сама по себе, особая. Теперь таких нет. ... Похоронили начисто старое ручное мастерство, а ведь в руках и душа, и глаза человека...

Зеркало в последнее время меня радовало. Раньше я была очень стройной, даже, пожалуй, худой. Родственники постоянно подозревали меня в анорексии и настойчиво кормили, чуть ли не с ложки, когда я появлялась у них в гостях. На самом же деле просто у меня было такое телосложение. После тридцати вдруг оно изменилось, и я превратилась в довольно пухленькую маленькую женщину, которая совершенно не знает, что делать с внезапно появившимися формами. Поначалу я стыдилась своей полноты, но потом поняла, что быть полненькой гораздо приятнее, чем худой.

Ошибается тот, кто думает, будто лишь таким бурным страстям, как любовь и честолюбие, удается подчинить себе другие страсти. Самой сильной нередко оказывается бездеятельная леность: завладевая людскими помыслами и поступками, она незаметно подтачивает все их стремления и добродетели.